Он не поздравляет с Днём рожденья и не дарит цветы в день святого Валентина; не любит прогулок, гостей и ответственности; не знает, кто такой
Ларри Флинт и не читал Бориса Виана; никогда не звонит первым и свято верит в то, что женщина существует на свете исключительно для удобства
мужчины...
Он появляется на пороге в два часа ночи, чтобы как минимум до четырёх утра изводить меня патетикой своего отчаяния в родном отечестве,
стенаниями по утраченному индийскому раю и детскими фантазиями о новом бегстве. Он — художник, то есть восхитителен в мастерской, прекрасен в
постели и утомителен в повседневной жизни.
Моё утро состоит из множества дел, звонков и встреч, и в этот круг не вписывается его безмятежный сон и желание секса в час пополудни. Я всё
больше раздражаюсь от диссонанса наших несовпадающих биоритмов и жизненных ценностей, пишу на первой странице нового ежедневника
амфиболию "Любить нельзя бросать" и недрогнувшей рукой ставлю запятую после второго слова.
Взрывной волной как будто случайной ссоры сносит плотины нашего насупленного молчания. Мы говорим друг другу, почти выкрикивая наперегонки,
самую страшную правду друг о друге. В водовороте наступившего хаоса тонут его забытые вещи, мои поломанные ключи и тонны наших взаимных
иллюзий. А мы разлетаемся прочь — подобно световым частицам вселенной через миллионы триллионов лет, когда испарятся все чёрные дыры
беспощадной любви.
Первые дни после бури я эгоистично счастлива, бросаясь в "ниагары" самопознания и взлетая на "эвересты" самовыражения. Я дышу полной грудью,
хожу туда, куда хочется, приглашаю тех, по кому соскучилась, делаю то, что лучше всего получается. Ни парализующей скуки, ни ощущения западни, ни
бесконечного мытья посуды! Если жить с интересом, жизнь становится чертовски привлекательной.
Но время идёт, а вместе с ним идёт его неизменный спутник — одиночество. Подруги, приятели, сотрудники, единомышленники, даже соседи — это
люди, которые после встречи со мной идут домой, где их ждёт кто-то, единственный в целом мире. А мне уже третий день целого мира мало. Потому
что у меня дома меня никто не ждёт.
"Проститься — это немножко умереть", — утверждал классик нуара Чандлер, а уж он-то знал толк в прощаниях. Я чувствую, что умираю не немножко, а
очень. И с каждым днём всё сильней. А ведь прошла всего неделя с тех пор, когда казалось, что за этим прощанием "свобода нас встретит радостно у
входа".
Но что же такое эта чертова свобода?
Возможность быть собой? Но ведь больше всего собой я бывала только с ним, когда он начинал фразу, а я её заканчивала, и никто из нас не различал,
где заканчивались слова автора, а где начиналась прямая речь.
Право делать что хочется? Но ведь это благодаря ему ко мне являлось вдохновение, даже когда казалось, что его эгоцентризм лишает меня кислорода, и я
как будто задыхалась от злости, которая потом и становилась топливом в горниле моих шедевров.
Шанс вечного блаженства в остановившемся времени? Но ведь это именно он научил меня мечтать о недосягаемом Авалоне, хотя когда мы оказывались
на острове нашей изобильной постели, мы сами превращались в вечно молодых героя и волшебницу, а на наших губах горел терпкий вкус яблок
бессмертия, ещё не успевших превратиться в яблоки раздора.
Всё его раздражающее самолюбие, его мужской шовинизм, узость взглядов, патриархальность суждений и нетерпимость к "бунту на корабле", — всё это
в ностальгическом порыве обернулось высочайшим альтруизмом беззаветной любви и преданности. Потому что жизнь — это гротескное смешение
жанров, и величайшая трагедия в ней всегда идёт рука об руку с самым пошлым водевилем.
И я вновь достаю ежедневник, открываю первую страницу и ставлю запятую там, где ей положено быть: "Любить, нельзя бросать".
Но нет ничего железобетоннее, чем задетая гордость мужчины. Я набираю номер, шлю смски, пишу емэйлы, обзваниваю друзей, и когда мне уже
кажется, что крепость не взять осадой, и теперь до скончания дней мой удел — лишь горько рыдать в подушку, да, именно в этот момент он отвечает
односложным "ок".
Розы-слёзы, "больше никогда" и "как же мы могли причинить столько боли друг другу" — катарсис нежности, и жизнь снова искрится в хрустальном
бархате счастья. А теперь — решающий момент. Момент истины. Этот сценарий имеет два варианта дальнейшего развития сюжета.
Первый — в духе неореализма. Мы пройдём по этому кругу ещё много раз, нервно переставляя запятую между тремя словами. Качели будут
раскачиваться сильнее, ссоры станут болезненней, примирения мучительней, я в промежутках пару раз схожу в мэйнстрим случайных романов, он
вспомнит о прежних подругах, рано или поздно нашу лодку затопит волной последнего отчуждения, и, дай Бог, чтобы каждый из нас выплыл на берег и
смог дышать.
Второй вариант — остановиться на достигнутом. Запереть ежедневник с роковой фразой на амбарный замок, и никогда больше и мысли не допускать о
перестановке запятой в другое место. Прекрасно. Но в этом голливудском хэппи-энде нас, увы, подстерегает суровая правда жизни: меняются только
вещи, но не люди. Единожды раскачав лодку, трудно отказаться от адреналина водных аттракционов.
У любви непростая грамматика. Но всё же есть и третий путь. Попробовать с самого начала отношений правильно поставить запятую в предложении:
"Любить нельзя бросать".